Артур Аршакуни - Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга первая
Все невольно рассмеялись, и Гадасса тоже. Она уже не колебалась.
– А на что мы будем гадать? – задала она главный вопрос.
– Давайте – когда ты выйдешь замуж! – предложила Суламитт.
– Что ты, глупая, ни за что! – Гадасса покраснела от смущения.
– Когда отец вернется? – предложил Хаддах.
– Он вернется, когда внесут его в списки переписи в его родном Бет-Лехеме, – сказал Цевеон.
– И она с ним, на сносях, – вздохнула Суламитт.
– Она? Она теперь нам – матерь, – укоризненно поправила Гадасса.
– Соседки до сих пор судачат у колодца, что… – начал Цевеон и запнулся.
– А я знаю, при мне они тоже говорили! – победно закричал Хаддах. – Что она – дева.
– Нет, – покачал головой Цевеон. – Что дева понесла и девою осталась.
– Дева! – ехидно рассмеялась Суламитт. – И понесла – дева, и родит – дева, и теперь нам матерь будет – дева! Чудо неслыханное! Вот на кого гадать надо.
– А что такое дева? – спросил Хаддах.
Сестры его рассмеялись.
– Узнаешь, когда вырастешь, – сказала Гадасса. – Хорошо. Гадаем на нее.
Цевеон положил птенца на округлый плоский камень у скамьи. Все окружили его, заключая в круг на правах старшей Гадассу с зажатым в руке ножом. Она склонилась над птенцом, взялась за крыло свободной рукой. Птенец пискнул и замолчал под ножом, окрашивая камень кровью. Гадасса присела на корточки, всматриваясь в окровавленный комок перьев на камне. Братья и сестры ждали, затаив дыхание и вытянув шеи от любопытства.
– Что тут происходит? – раздался удивленный возглас от ворот.
– Екевах! – крикнул Хаддах, бросаясь навстречу старшему брату, плотному, угловатому юноше, копии Иошаата, старательно подражающего отцу даже в жестах и манере речи.
Гадасса поднялась с колен, торопливо утирая руки пучком травы. Екевах. Она хоть и старше его на целый год, но он – сын, первенец, мужчина.
Екевах подошел ближе, недоуменно оглядев окровавленный комок на камне.
– Не знал я, что у нас дома ворожбой занимаются, – наконец сказал он.
Гадасса не успела ответить, потому что Хаддах бросился к воротам навстречу еще одному брату. Осий, второй сын, на пару лет младше Екеваха, тонкий, худощавый подросток, вернулся с пастбища усталый и запыленный. Суламитт подошла к братьям с кувшином для омовения рук.
Наконец, все расселись, и Екевах прочитал молитву, подняв над головой рано познавшие труд мозолистые руки ученика древодела, наследующего дело отца.
Вечерняя трапеза началась.
– Как твоя работа, Екевах? – спросила Гадасса: по неписаному семейному закону разговор за столом должен быть начат непременно старшими.
– К нему приходил равви Мешуллим, – зачастила Суламитт и осеклась под укоризненным взглядом сестры. – Прости, Екевах.
Екевах выждал паузу, достаточную для того, чтобы сгладилось впечатление от бестактности Суламитт.
– Ко мне приходил равви Мешуллим, – сказал он наконец, – с известием о смерти старого Олама.
– Умер старый Олам! – Гадасса печально воздела руки, зазвенев медными браслетами. – Я знала его еще девочкой, он был добрый, всегда подшучивал надо мной и дарил что-нибудь: персик изюм, эгоиз…
– Равви Мешуллима интересовало, может ли он направить ко мне в отсутствие отца родственников покойного Олама для заказа гробницы.
– Гробницы, – зябко поежилась Суламитт.
– И что ты ответил равви Мешуллиму? – спросил Цевеон.
– О равви Цевеон, я ответил равви Мешуллиму, что готов принять родственников покойного Олама, – Екевах шутливо поклонился Цевеону. – Все наше благополучие держится на таких заказах. А на вырученные деньги, если их хватит, конечно, брат мой, я куплю тебе еще один свиток. Ты рад?
– Да, – сказал Цевеон смущенно.
– Еще больше будет рад наш отец, – сказала Гадасса, – он всегда говорил, что один свиток Завета в доме важнее десяти еф муки.
– Да, тем более – потомкам царя Давида, – кивнул Екевах.
– А ты справишься без отца? – спросила Гадасса.
– Справлюсь, отец меня учил работе с камнем. Справлюсь, если, – Екевах засмеялся, – если мне не помешает еще один потомок царя Давида.
– Кто, Хаддах? – спросила Гадасса. – Этот непослушный мальчишка…
– Нет, не Хаддах, – Екевах покачал головой и хитро улыбнулся, – я хочу до возвращения отца успеть закончить еще одну работу.
– Тоже заказ? – спросил Цевеон. – Еще гробница?
– Нет, не заказ и не гробница.
– А что же это тогда? И при чем тут потомок царя Давида?
– Я хочу сделать колыбель для новорожденного.
– Для него? – понизив голос, со значением спросила Гадасса.
– Да, – кивнул Екевах, – он ведь – новый член семьи, и надо заботиться о нем.
– Колыбельная и гроб! – закричал Хаддах. Все засмеялись невольно, и он снова повторил: – Колыбельная и гроб!
– Да, Хаддах, – сказал Екевах, – колыбельная и гроб, а между ними размещается вся жизнь человеческая.
– Успеешь? – спросила Гадасса.
– Я буду вставать до рассвета и работать дотемна, – сказал Екевах.
– Может быть, тебе помочь? – спросил ревниво Осий.
– А кто же тогда будет пасти соседских овец? Твоя работа тоже очень важна, и дает семье лишний кусок хлеба.
– Кстати, ты сегодня что-то задержался. Ничего не случилось? – спросила Гадасса.
– Нет, все в порядке, – махнул рукой Осий, – просто одна из овец потерялась, так что пришлось побегать по холмам за нею.
– Наверно, эта была одна из овец Ал Аафея, – шутливо сказала Гадасса.
– Ну да, – кивнул Осий, – они у него такие же любопытные, как он сам, так и норовят куда-нибудь удрать.
Все засмеялись.
– Спасибо, сестра, за ужин, – сказал Екевах.
Трапеза была окончена, но все оставались за столом. Так приятно было просто сидеть под ласковым вечерним солнцем. Один неугомонный Хаддах выскочил из-за стола и сейчас носился по двору.
– Ну что, Цевеон, – вздохнул Екевах, – неси свои свитки, наступила пора чтения, как того требует отец после каждого ужина.
Осий привстал, чтобы выпустить Цевеона, и взгляд его упал на плоский окровавленный камень.
– Что это тут? – вскрикнул он невольно.
– А, это? – Екевах посмотрел на Гадассу. – Ну, сестра, что ты нагадала?
– Да ничего она не нагадала, – подскочил Хаддах, – она вообще гадать не умеет. Кровь, кровь, кровь – и больше ничего! Тоже мне взрослая! – передразнил он.
Все засмеялись. Гадасса даже не стала ругать озорника.
– А ведь интересно, – она оглядела всех за столом, – что с нами со всеми будет? Что сбудется, а что не сбудется? Ведь вы все о чем-нибудь мечтаете. Вот ты, Екевах, кем ты хочешь стать?
– Я, – сказал Екевах, – хочу научиться делать не только гробы и колыбели, а дома, дворцы, мосты. Тогда ко мне будут приезжать за заказами из самого Иевуса!
– А ты, Осий?
– Я буду откладывать по одной драхме долго-долго, чтобы потом у меня были свои овцы, целая отара!
– Не забудь только пригласить нас попробовать твоего жареного барашка, – сказал Екевах.
Все засмеялись.
– А Цевеон?
– Ну, насчет Цевеона все ясно, – сказал Екевах. – Наш маленький «равви» станет большим равви Цевеоном, и вся Назира будет приходить к нему за советом.
Все снова засмеялись.
– А ты, Хаддах?
– А я хочу быть воином! – крикнул, носясь по двору, Хаддах. – Чтобы драться с римлянами!
– Хаддах! Тише! – переполошились сестры.
Цевеон вернулся со свитками Завета в руках.
– Читать?
– Читай, читай, – кивнул Екевах.
Приятно быть старшим, когда тебя испрашивают, как быть.
Палец Цевеона заскользил по развернутому свитку, и он нараспев начал:
Один телец, один овен, один однолетний агнец, во всесожжение,
Один козел в жертву за всех19.
– Постойте, постойте! – крикнул Екевах. – Что же это получается? Телец, овен, агнец… Это же про нашего Осия!
Все засмеялись.
– Точно!
– Да, Осий!
– В твоем стаде как раз овнов хватит!
– Ал Аафей поделится! Если его хорошо попросить!
– Козел в жертву! Козел в жертву! – заскакал вокруг Хаддах.
– Ладно, Цевеон, читай дальше, – сказал Екевах. – Только что-нибудь другое, не про козлов и овнов.
Цевеон развернул другой свиток, дождался, когда стихнет смех и прочитал:
Вот, ты строишь храм; если ты будешь ходить по уставам Моим,
и поступать по определениям Моим,
и соблюдать все заповеди Мои, поступая по Ним,
то Я исполню на тебе слово Мое.20
– Екевах! Это про тебя! Ты построишь храм! Екевах! – радостно загалдели дети.
– Это как гадание получается! – Суламитт всплеснула руками. – Грех!
– Глупая, какое же это гадание, – сказала Гадасса, – это же Священное Писание! Скажи ей, «равви»!
– Каждая буква Писания – истина, – важно кивнул Цевеон, – и останется истиной, что бы с ней ни делали.
